После второго срока я освободился 27 ноября 1982 года. Приехал в Тарусу, где жена на деньги Солженицына купила дом. Там я работал на местном заводе художественных промыслов. Видимо, сами чекисты посоветовали местным взять меня на облегченную работу. Но я все равно ездил в Серпухов разгружать вагоны с углем и глиной, чтобы заработать дополнительную копейку.

А в 1987 году, уже в эпоху гласности, я снова начал издавать журнал «Земля». На этот раз моим помощником стал священник Лев Лебедев. Всего вышло десять номеров. Но журнал уже не имел такого веса, как раньше, потому что вокруг была куча самиздатовских журналов на любой вкус.

Тогда я решил организовать Комитет по борьбе за биологическое и духовное спасение народа, потому что рождаемость вместе с нравственностью резко падали, зато росло количество разных заболеваний, становилось все больше алкоголиков с наркоманами. Мы очень горевали из-за этого и решили, что народ наш надо спасать, и зимой на базе этого комитета создали Христианский патриотический союз, который через полтора года был переименован в Союз христианского возрождения, и я его возглавляю по сей день.

Я ни о чем не жалею, но переживаю за свой первый срок. Мне было двадцать три года, и я получил его по глупости. Нельзя быть таким простофилей. Чуть-чуть зазевался и попал как кур в ощип. Говорил я все правильно, это были мои взгляды. Но надо было быть поумнее. Зато вторым сроком я горжусь. Восемь лет я отсидел за то, что считал важным и нужным.

Но есть в диссидентском движении один момент, который всегда меня не устраивал, — это отсутствие патриотизма. Отношение к Родине было какое-то небрежное, и это меня огорчало. Я и тогда, и сейчас считаю, что возрождение России возможно и необходимо только через чистое каноническое православие.

Политикой я заинтересовался необычно рано, будучи еще ребенком. В пятом-шестом классе уже постоянно читал газеты и даже что-то вырезал из них. Формально моя политическая жизнь началась с глупейшей акции в шестьдесят третьем году, когда я во время весенних каникул написал листовку: «Голосуйте за Джона Кеннеди». И наклеил на спину какой-то тетке в пальто, которое я помню даже сейчас — на ощупь, на цвет, на вид. Мы с подругой бежали как сумасшедшие. Базар был недалеко, и мы затерялись на рынке. Я помню эти крики: «Мальчик, мальчик!» Зачем я это сделал? Не из какого-то американизма. Я, скорее, был антиамерикански настроен. Но было желание нарываться — и было интересно все, что связано с конфликтами.

Здесь надо отметить, что в Советском Союзе 60-х годов общество старались держать в тепличной обстановке, а острые углы сглаживать. И внутри страны конфликты были не видны. Боле того, это был очень необычный короткий период в жизни Советского Союза — между смертью Сталина и 1968-м годом. На мой взгляд, лучшее время СССР. Самое светлое. Очень сжатое пространство свободы человека расширялось на глазах, каждый год что-то добавлял. Слишком все хорошо было. Когда со словами «работают все радиостанции Советского Союза» включался радиоприемник, многие ждали объявления войны, но выяснялось, что это полетел очередной спутник, космический корабль, Гагарин, Титов и так далее. Даже инвалиды на улицах, безногие, безрукие, напоминали не о страданиях, а о том, что война закончилась. Это было очень сильное ощущение — отсутствие врага.

Я же искал конфликт. Потому что не верил, что этот пряничный домик отражает реальное положение вещей. Нет, ничего антисоветского во мне не было, меня все устраивало, хотя жили мы в бедном районе Одессы, деньги зарабатывал только отец, он был инженером, архитектором, а строить тогда было особо нечего, поэтому получал он мало. Но я чувствовал, что где-то должна быть драка, должно быть зло, которое от нас прячут. И если вокруг все было слишком хорошо, то оставалась мировая политика. Там было где разгуляться. Я собирал марки, хорошо знал географию и интересовался империями, которые вступили в стадию распада.

Вот так я дождался вьетнамской войны, которая меня захватила. Я следил за перемещениями военных, за наступлениями и ударами. У меня была огромная карта, которую я сам нарисовал. И конечно же я был на стороне Вьетконга[6]. А потом случился 1968-й, который стал апогеем этой эпохи, причем везде, и в Европе, и в Америке. Для СССР это был переломный год.

Я, повторяю, в то время был настроен просоветски. Этого советского настроя не разрушает даже дело Синявского и Даниэля, сильно меня задевшее. Именно из-за него, из-за этого настроя, в 68-м году я становлюсь революционером. Что-то происходит у меня в голове; удивительным образом вот эта утрированная, идеализированная советская идентичность приводит меня к желанию новой революции. И я начинаю писать. А главное — решаю для себя, что я должен участвовать в следующей революции, приближение которой для меня (тогда) очевидно. Исходя из прочитанных книг, в первую очередь Стругацких, я убежден, что она будет мировая и начнется конечно же в СССР. Ну и перед глазами у меня стоит образ Че Гевары.

С такими настроениями я поступаю в университет. И там пытаюсь создать какую-то группу друзей, единомышленников. Но довольно быстро я открываю для себя «интеллектуальный марксизм», и вокруг этой идеи собирается небольшая группа людей, которые считают себя коммуной. Первое, что мы делаем, — выпускаем ультралевую стенгазету, за которую нас чуть не выгоняют из университета. Но режим в Одессе был тогда еще довольно мягкий; она сильно отличалась от Украины. В Одессе было очень коррумпированное КГБ, которое занималось валютными операциями. В общем, в этот раз мы проскочили.

В 1971 году я познакомился с Вячеславом Игруновым. Он узнал о существовании нашей коммуны и организовал встречу. Идейные отношения у нас не сложились, потому что мы были очень левые, неомарксисты, а он скорее антикоммунист. Но зато он был распорядителем библиотеки самиздата; именно благодаря ему я стал читать «Хронику текущих событий», и она меня поразительным образом увлекла. Оказалось, что просто услышанные по радио факты не имеют для меня особого веса. А вот то, что писали люди, рискуя своей свободой, было очень значимо, им я верил. Самиздат — это же не просто машинописные листы папиросной бумаги. Из-за журнала «Поиски» Виталий Абрамкин провел шесть лет в тюрьме, из которой вышел уже смертельно больным. Все мы, кто участвовал в сохранении самиздата, чувствовали себя средневековыми монахами-переписчиками, сберегавшими культуру от варварства.

Самиздат уже создал для меня образ происходящего. Но я еще не был готов участвовать в этом. Хотя представление об истории общественного движения постепенно выстроилось, и для меня как для историка оно было базовым, в каком-то смысле даже важнее теории. Я был фанатом русского XIX века, народников, народовольцев и прочитал практически все, до чего можно было добраться. Режим в СССР был консервативным, но в силу идеологической революционности он издавал горы литературы о революции и о том, что ей предшествовало. Из всего этого получилась такая странная смесь — я был радикальным левым, но радикальным не политически, а скорее интеллектуально. И конечно, я уже был частью той среды, которая называлась инакомыслием, чувствовал себя внутри большой истории. Одесса бурлила так же, как Москва, но было между двумя городами существенное различие. В Москве можно было быть легальным инакомыслящим и при этом, будучи кандидатом или доктором наук, получать зарплату в академическом институте. В Одессе нельзя было существовать промежуточно просто потому, что не было научной среды такого типа. И как раз в это время, в начале семидесятых, старую команду КГБ разогнали, а из Киева приехали новые ребята, которые всерьез взялись за умы одесситов. Вот тогда уже мы попали под контроль.